Читать интересную книгу «Улисс» в русском зеркале - Сергей Хоружий

посмотрим же на его портрет только не забудем любой портрет у джойса автопортрет и стало быть портрет шема-писаки последний в ряду исполненных им портретов есть конечно и неизбежно портрет художника а с уточнением освещения портрет художника в свете смерти и он же Портрет Художника в облике Последнего Регистратора вот он глядите вот он собственною персоной

он шем-то писака-то алшемик шем был фальшем да фальшем худым на самом теле прикидывался и в прикиде свово худого тела имел сажень черепушки, птючеглаза осьмушку, нос о паре колес, рука одна и та за рукав затекла, сорок две волосюшки на ничем не увенчаной, осьмнадцать на фальшгубешке, трио щетинок как на подбор одке (свинарев сын), плечо виноватое выше правого, ухи все, язык протезный а с настоящим загибом, нога что стать не на что, больших пальцев полная горсть, кишка слепая, сердце глухое, печенка халатная, от пары ягодиц две пятых, один в проблесь товарновесовик ни хрена себе, мужикорень всех зол, семужная чешуйкожа, стылые конценоги с угриною хладнокровью, а пузырь так до того грустногрузный что на самой зорьке протоистории юный шемчик этаким себя углядев загадал на приз всем своим малым протухам и сестарухам первую загадку выселенной когда человек был не человек и как все сдались загреб себе приз открывши правильную отгадку да когда он был фальшем

ну что хорош наш герой светоч и маяк для полноты представленья продемонстрируем еще пример наилучший образчик Последнего Регистратора хоть абсолютно из другой оперы людвиг витгенштейн в Первую мировую служил наблюдателем на артбатарее и стало быть регистрировал события боевых действий будучи для этого помещаем на особую наблюдательную вышку и вот однажды когда вел он свою работу регистрации в одном из боев все провалилось в тартарары и никакой не осталось батареи и не было никакой связи ни с кем однако долго-долго еще продолжал он сидеть на вышке и в идеальной пустоте вести регистрацию ставшую самоцелью ставшую самодовлеющей и абсолютной согласимся что сцена символична чистейший пример регистрации-до-последнего и если будет когда-нибудь значок Последнего Регистратора на этом значке должен быть несомненно вычеканен витгенштейн на вышке и тут видно уже что наши светочи в своей регистрации-до-последнего ходят по грани ходят на волосок от безумия и абсурда да таковы вот они непрезентабельная когорта не выведешь ее на парад в высшей степени непарадное сообщество и именно потому как заключил бы тут джойс есть в них для нас надежда и некий азимут-компас

извинимся перед шемом-писакой что отошли на минуту от него к какому-то там философу пусть он и собрат по регистрации и непонятен почти в такой же мере как джойс пожалуй не менее образцовые примеры можно было бы и поближе к джойсу найти да те же хармс и введенский тоже Последние Регистраторы без страха и упрека и вели регистрацию под накатом не хуже витгенштейновского сражения но мы вернемся к шему с его создателем вернемся чтоб попрощаться с ними и на прощанье хочется вызвать его присутствие которое доносят его последние письмена мы видели последний портрет художника портрет шема-писаки услышим же что он там пишет-регистрирует и вот странно в этих последних письменах завершающих немыслимый опус безумной сложности-нечитаемости вдруг неожиданно простое письмо простое скупое где стоят немногие веские слова на расстоянии голоса одно от другого

прислушаемся же на прощанье вот джойсова последняя регистрация мастер правит великие поминки по реальности als solche и журчит истаивая на исходе последнем гибернийская велемила шелестит лепечет блажит анна ливия плюрабелль……………………………………………………………..

Старайтесь не расставаться! Будьте счастливы, мои милые! Я, может, и не права! Она ласкова будет с вами, как я ласковая была, выйдя из моей матери. Моя голубая спаленка, просторная, воздух тихий такой, едва где облачко. Мир, молчание. Я б там могла навсегда остаться да вот. Чего-то нам не хватает. Сперва чувств пробуждение. Потом раз – и падение. А она теперь пусть изливается, если хочет. Слегка или вовсю, как хочет. Как угодно пусть изливается, потому что время мое пришло. Я всегда всеми силами старалась, когда мне давали. Всегда считала, если я двигаюсь, так и все двигается. Забот сотни, масса тревог, а есть хоть кто-нибудь, кто б меня понимал? Один за тысячу лет ночей? Всю жизнь я с ними живалась, а теперь они мерзкими мне становятся. И мерзки мне мелкие их тепленькие штучки. И мерзки жалкие их любезности в обхожденье. И вся жадность прямо сочится из маленьких их душонок. И вся лень прямо истекает из их наглых телес. Как мелки эти все сделки! А я вечно вид делаю. И знай себе весело распеваю. Думала ты такой весь блестящий и с благороднейшей осанкой. Ты всего-то чурбан. Думала ты великий во всех делах, и в преступных и в славных. Хиляк ты, и ничего больше. Дом родной! Уж сколь я могу так мои не их были поля ягоды в той ихней тамошности. За все наглое скверное неверное это их корить, ведьмы они морские. Нет! Не за все даже дикие наши плясы во всем их грохоте диком. Могу самуся средь них видевши, ворскла пульхрапригожая. Какая ж была она краса, дикарка Амазия, когда было накинулась на грудь другую мою! А Нилуша, уж и надменная, и чудачка, что норовит подтибрить собственнейших моих прядок! Тут уж они буянки. Хап цап! Цап хап! И клики сшиблись наши пока мы не прыг да на свободу. Златолетики, они глаголет, нипочем не глядите на свое имя! Да я от них граблюю вот тут что и от всего-то тошную я. Лунатствую одинешенька. А виною они во всем. Испускаю дух мой. О, горек конец! Скользну и скроюсь, пока еще они и не встанут. И никогда им не увидеть. И не узнать. И не надо меня им будет. И все это старо престаро, печально и престаро, и печально, устало я к тебе возвращаюсь, мой хладный отец, мой хладный безумный отец, мой хладный безумный страхоотец, пока прямо перед глазами встав, его ширь, мили и мили шири стоном стоностенающей, не сделают меня морезанесенной в соли насквозь до боли, и не впаду, мой единственный, в твои объятья. Вижу, как они подымаются! Спаси меня от этих жжужасных жал! Еще два. Одиндва далеболе боле. Так. Благоводие. Листья мои уплывают от меня. Все. Но один вот остается еще. На себе буду его носить. Напоминал чтобы про. Лфф! Утро такое мягкое, наше. Да. Бери с собой меня, отечик, как на базар игрушек бывало! Увидь я сейчас как он надвигается на меня под белораскинутыми крылами будто с Архангелска, я падаю я тут же б вся сникла у его ног, мышкой неслышкой, чтоб только омыться. Да, самое время. Вот куда. Сперва. Тут плавно сквозь плавни там кочки кусточки и туда. Нишкни! Чайка. Чайки. Вдалеке крики. Иду-иду, далекоо! Здесь кончено. Потом мы. Финн не Ганс! Бери. Лобзлобыззайяаа, меняпомнимяаа! До тыщитытыщконцааа. Лбз. Ключи от. Дан! Путь одинокий последний любимый долгий по-за

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});